Мастер Страшного суда - Страница 15

— Вопрос о моем личном мужестве оставим покамест в стороне, — сказал я тоном, совершенно недвусмысленно говорившим о моих дальнейших намерениях. — Благоволите мне прежде всего сообщить, какова была, по вашему мнению, моя роль в настоящем происшествии.

Его замешательство было непритворно, но он успел уже овладеть собою.

— Я надеялся, что вы меня от этого освободите, — сказал он. — Но вы на этом настаиваете — извольте! Я буду краток: вы разузнали каким-то образом, что мой зять доверил свои сбережения, а также небольшое состояние моей сестры банкирскому дому Бергштейна, о крахе которого сегодня говорят газеты. Вы знали также или догадывались, что Дина решила как можно дольше скрывать от мужа эту катастрофу. Оба эти факта сделались оружием в ваших руках. Сегодня днём вы делали повторные попытки перевести беседу на эту тему. Вы несколько раз прицеливались в Ойгена и всякий раз опускали оружие, когда замечали, что мы наблюдаем за вами, Дина и я. Вы искали более благоприятной обстановки… Нужно ли мне продолжать? Когда Ойген вышел из комнаты, вы последовали за ним сюда. Тут вы наконец остались с ним наедине, никто не мог ему помочь. Вы сказали ему беспощадно то, что мы от него скрывали. Затем вы оставили его одного, и спустя две минуты раздался выстрел, которого вы ждали. План ваш был прост, вы знали, что он давно утратил веру в себя и в свою будущность.

— Раздалось два выстрела, — сказал внезапно инженер, но никто из нас не повернулся в его сторону.

Я решил, что пора положить конец всей этой сцене.

— Это все? — спросил я. Феликс не ответил.

— Свои предположения вы сообщили также фрау Бишоф?

— Я говорил об этом со своею сестрою.

— Вы прежде всего обязаны сообщить фрау Бишоф ещё сегодня, что ваше предположение было ошибочно. Я не имею никакого касательства к этому происшествию.

С Ойгеном Бишофом я не говорил. В эту комнату я не входил.

— Вы в эту комнату… Нет, Дины больше здесь нет. Полчаса тому назад мы отвезли её к родителям. Вы говорите, что в эту комнату не входили?

— В том порукой моё слово.

— Слово офицера?

— Честное слово.

— Ваше честное слово? — медленно повторил Феликс. Он стоял передо мною немного согнувшись и кивнул два-три раза головою.

Потом его поза изменилась. Он выпрямился и потянулся как человек, благополучно доведший до конца трудную работу. По его плотно сжатым губам скользнула усмешка и сейчас же исчезла.

— Ваше честное слово! — сказал он ещё раз. — Положение тем самым, конечно, изменяется. Это значительно упрощает дело — такое честное слово. Если вам угодно подарить мне ещё минуту внимания… Таинственный посетитель, видите ли, позабыл в этой комнате один предмет — отнюдь не ценный; быть может, он его не хватился и до сих пор. Поглядите-ка — вот это.

В повязанной руке он держал что-то блестящее, я подошёл ближе, я сразу узнал эту вещь и затем в ужасе схватился за карман пиджака, чтобы нащупать мою маленькую английскую трубку, которую всегда носил при себе, — карман был пуст.

— Трубка лежала на столе, — продолжал Феликс. — Она лежала здесь, когда мы вошли, доктор Горский и я. Доктор, живо…

Все заколыхалось вокруг меня. В глазах потемнело. Как давно забытое воспоминание, выплывшее из дали времён, возникло виденное: я иду по саду, по песчаной аллее, мимо грядок с фуксиями… Куда я направляюсь? Что нужно мне в павильоне? Дверь заскрипела, отворяясь. Как побледнел Ойген Бишоф при моих первых, шёпотом произнесённых словах, растерянно вытаращив глаза на газетный лист, как вскочил и опять опустился на стул! И этот пугливый взгляд, проводивший меня, когда я вышел из павильона и закрыл за собою скрипучую дверь… На террасе свет… Это Дина… Поднимаюсь к ней… И вдруг — крик, выстрел! Внизу стоит смерть, и я.. да, я позвал её…

«Доктор, живо, он падает», — прозвучало у меня в ушах.

Нет. Я не упал. Я открыл глаза и сидел в кресле. Передо мною стоял Феликс.

— Это ваша трубка, не правда ли?

Я кивнул головою. Рука в белой повязке медленно опустилась.

Я встал.

— Вы собираетесь уйти, барон! — сказал Феликс. — Что ж, дело выяснено, и я не должен отнимать у вас время. Честное слово, честное слово офицера не принадлежит, надо думать, к вещам, на которые мы смотрим различно. И так как мы едва ли ещё встретимся в жизни, то я хотел бы вам только сказать ещё, что, в сущности, никогда не питал к вам вражды, сегодня — тоже. Я всегда был к вам расположен, барон. Чувствовал к вам странную симпатию. Не симпатию даже, это неподходящее слово, это было нечто большее. Я люблю свою сестру. Вы вправе спросить, отчего, несмотря на эти чувства, поставил я вас в такое положение, из которого для вас при создавшихся условиях существует только один выход. Можно, видите ли, любоваться каким-нибудь тигром или леопардом, можно восхищаться грацией и движениями такого зверя или смелостью его прыжка и тем не менее хладнокровно его пристрелить — просто потому, что это хищный зверь… Мне остаётся ещё только уверить вас, что в исполнении решений, несомненно уже принятых нами, вы отнюдь не связаны сроком в двадцать четыре часа. Суд чести вашего полка я займу этим происшествием, если только вообще это окажется необходимым, во всяком случае не раньше, чем по истечении этой недели. Это все, что я вам хотел ещё сказать.

Я слышал все это, но мысли мои прикованы были к тёмному дулу револьвера, лежавшего на столе. Я видел его два больших круглых глаза, уставившихся в мои глаза, оно придвигалось ко мне все ближе и ближе, становилось все больше и больше, оно поглотило пространство, я ничего не видел, кроме него.